Шульгин, Я. Н. Несколько данных о школах в правобережной Украине в половине ХVIII в. [Текст] / Я.Н. Шульгин // Киевская старина. - 1891. - № 7. - С. 97-118

Несколько данных о школах в правобережной Украине в половине XVIII в.

Скудость материалов по школьному делу в правобережной Украине в половине ХVШ вика дает нам смелость привести здесь содержание нескольких документов относящихся к этому времени и заключающих в себя биографии нескольких лиц, получивших образование в ту тяжелую пору. В документах этих мы находим сведения не столько об устройстве тогдашних школ, сколько о том — какого рода влияние оказывали они на своих питомцев. В виду того, что склад этих школ более или менее известен по данным ХVП века, когда они были такими же, как и в разсматриваемую пору, означенный характер наших документов не делает их менее ценными и дает возможность судить о степени пригодности тогдашних школ для жизни. Для уяснения заключающихся в документах фактов мы позволим себе привести ряд предварительных сведений.

Пора широкаго распространения просвещения в Речи Посполитой, совпадавшая с господством в ней полной веротерпимости не только по отношению к греко-восточному православию, но и к гонимым тогда западно-европейским сектам, до социнианства включительно, надолго прервалась с установлением в государстве строгаго католическаго режима, исключавшаго всякую мысль о проведении в жизнь иных взглядов и учений, кроме католических. Замечательныя по своему времени реформатския и социанския школы, возникшия было в самой Польше, и в южной Руси в конце XVI и в начали XVII века, одна за другой стали исчезать, лишая тем возможности получать более или менее основательное образование не только детей тех родителей, которые сами держались реформатских учений, но и детей католиков и православных, также пользовавшихся названными школами в виду их довольно высокаго значения в педагогическом отношении. Только православныя школы, организованныя по западно-европейскому католическому школьному типу, несколько дольше могли продержаться на свете в условиях государственной жизни Речи Посполитой XVII века. При значительной численности православнаго населения в государстве даже сам Сигизмунд III не мог стереть их с лица земли. Подняв вместе с иезуитами самую ожесточенную борьбу католичества против православия, стремясь всеми средствами к поддержанию мнимой унии 1596 года, король-католик однако не счел удобным преследовать деятельность церковных православных братств, и последния имели в Вильно, Львове, Минске, Луцке, а с 1615 года и в Киеве свои братския школы, служившия долго серьезным противовесом иезуитской педагогической деятельности, всецело проникнутой католической исключительностью. Энергия же таких русских деятелей, каковы были гетман Петр Конашевич Сагайдачный, митрополит Иов Борецкий и, наконец, в особенности митрополит Петр Могила, оказали самое широкое противодействие католическому наступлению на православие и русскую народность. При них братския школы множились в числе, а киевская братская школа стараниями Петра Могилы превратилась в коллегию с программою не менее широкою, чем программы тогдашних высших иезуитских коллегий. Стараниям же Петра Могилы всецело должно быть приписано и открытие винницкой братской школы.

О степени пригодности таких православных школ для противодействия иезуитам можно судить хотя бы по следующим данным. По уставу первой по времени львовской братской школы, утвержденному патриархом Иоакимом в 1586 году, учитель школы должен был не только обучать чтению и письму, но и грамматике, реторике, диалектике, музыке, св. евангелию, книгам апостольским и по всем этим предметам выдавать ученикам записки; кроме того, после обеда учитель обучал воспитанников «пасхалии, арифметике и церковному пению». По праздникам и в воскресные дни детям объяснялось значение праздников, а также толковались положенныя на те дни чтения евангельския и апостольския. Из устава не видно, чтобы в львовской школе преподавался латинский язык, и называлась она «школой греческаго и славянскаго письма», а не более обычным впоследствии названием братских школ «греко-латино-словенской». Судя по характеру преподавания учебных предметов, такую школу нужно признать среднею. Но в некоторых из братских школ, «высших», курс преподавания, повидимому, расширялся даже до полнаго объема так называемых «семи свободных наук», т. е. там преподавали trivium (грамматику, реторику, диалектику) и quadrivium (арифметику, геометрию, астрологию и музыку). Вообще же главнейшее внимание в братских школах обращалось на преподавание св. писания, изучение творений отцов церкви, церковнаго устава, чтения и пения. С XVII века и особенно со времен Петра Могилы повсюду в братския школы проник и латинский язык, и ему уделяли там не меньше времени, чем в иезуитских школах¹.

Конечно, в западной Европе в это время классическое образование начало заступать место схоластическаго, которое поддерживалось иезуитами и по типу котораго слагались программы и наших братских школ. Стало быть, не лучшее позаимствовали тогда наши школы из западной Европы; тем не менее уровень преподавания в них для тогдашних полемических и религиозных целей был далеко не ничтожным, и братския школы поэтому имели огромное значение для края.

Но усилившияся посягательства поляков и против православия, и против русской народности в связи с грубыми социальным гнетом шляхетства на русское поспольство —все это неминуемо должно было повести к вооруженному протесту гонимых против своих гонителей; настал век козацких возстаний. Не время теперь было для серьезнаго школьнаго учения гонимым православным, а католический польский фанатизм и вовсе уничтожил в это время братския школы православных, и только киевская коллегия продолжала светить среди наставшаго сумрака, но и то, давая от себя в конце ХVП в. свет меньшей силы, так как высшие и даже средние классы ея оставались лишенными питомцев, отдававших теперь свои силы на военные подвиги. Впрочем возможность сохранения киевской коллегии обусловливалась только тем, что с 1667 г. Киев с ближайшей округою отошел от Речи Посполитой, а новым московским вершителям судеб его, хотя киевская коллегия с латинским языком и западно-европейской латинской наукой не вполне была симпатична, сила вещей указала на необходимость согласиться с желанием местных южно-русских деятелей не только возстановить исчезнувшее в смутную пору высшие и даже средние классы коллегии, но и вообще мирволить этому благому учреждению². Равным образом та же необходимость вызвала в это время возникновение в левобережной Украине, в гетманщине целаго ряда школ при церквах и единственной в то время в присоединенной к московскому государству Малороссии переяславской семинарии, не имевшей впрочем тогда философскаго и богословскаго классов³. В виду существования названных учреждений даже в смутное время Руины могли появиться в Киеве такие серьезные литературные деятели, как Иоанникий Голятовский, Антоний Радивиловский, Лазарь Баранович, а позднее Дмитрий Туптало. Правда, всем им не легко жилось и не легко писалось при новом строгом, хотя и православном, режиме, но все же они высоко держали знамя своей виры и народности, причем эту последнюю не смешивали ни с польской, ни с родственной великорусской⁴.

Иначе стояло дело православия, православной науки и писательства в разгромленной, истерзанной в то время правобережной Украине. На смену исчезнувших во время козацких войн школ, заведенных православными братствами, новыя православныя школы не могли явиться в эпоху господства в религиозной политике Речи Посполитой иезуитской идеи львовскаго епископа Иосифа Шумлянскаго ( † 1708). Слишком известно, что сам Шумлянский, пристав к унии, не обнаруживал этого открыто и вообще старался не поднимать и не дебатировать вероисповедных вопросов. Остальным епископами указано было то же направление для их деятельности. Повсюду тогда в юго-западной Руси в сельских приходах были поставлены униатские пастыри, и им обязаны были подчиняться прихожане, независимо от вероисповедной розни, всякое же неповиновениие со стороны православных униатскому духовенству разсматривалось, как неповиновение предержащей власти⁵. Только в самом небольшом числе приходов водворяются в это время такие священники, которые прикидывались униатами, оставаясь в душе и перед паствой православными. Открыто же православным занятие приходов было обставлено большими трудностями⁶. Немногие православные священники в это время дерзали разве заводить временныя школки и то кой-где. Учили в таких школках часто дьячки, и называлось это у них «прыймать до себе школярив на выслухы». Являлись на эти «выслухы» дети местных жителей, и такие были приходящими, являлись и ученики из соседних cел, часто сироты; эти, конечно, помещались у дьяков в своеобразных бурсах. из которых их нередко брали для работ и у самого дьяка в его небольшом хозяйстве, и у батюшки. Такого рода сведения дает нам один из ниже приводимых нами документов.

Но, конечно, «выслухами» у дьяков не все довольствовались. Люди средняго достатка, попы, мещане, мелкая шляхта, а подчас и люди «верхней верствы» поневоле поэтому отдавали сыновей своих в коллегии, разумеется, схоластическаго типа, имевшияся и в Умани, и во Владимире, и в Любаре, и в Шаргороде, и в Львове и в Баре, заведенный униатским монашеским орденом — базилианами⁷. Этот орден возник в конце XVI или в начале XVII в. от преобразования по католическому образцу православных монастырей, но инициативе втораго униатскаго митрополита Иосифа Вельямина Рутскаго или, быть может, самого Ипатия Поцея, перваго униатскаго митрополита. В своей педагогической деятельности базилиане соревновали иезуитам, тем более, что сами они воспитывались в иезуитских заведениях, напр. в Вильно в иезуитской академии, а также в греческой коллегии в Риме или у театинов во Львове. При обучении базилиане, конечно, всячески вытравляли в православных учениках православныя мнения и все преподавание вели в исключительно униатском духе. Но православные ученики не всегда после окончания учения в таких школах уходили в унию или католичество. Приводимыя ниже данныя из документов указывают нам на один пример такого рода стойкости. Интересно, что целей своих католическое духовенство при обращении к своей церкви православных не всегда достигало и при более серьезных усилиях, чем обнаруживавшияся в униатских и католических коллегиях Речи Посполитой. Известно, что в Риме была учреждена особая коллегия св. Афанасия со специальною целью распространять католичество между последователями восточнаго православия в Греции и славянских землях. Для обучения в этой коллегии избирались лучшие ученики местных католических и униатских школ из числа православных. Между такими воспитанниками, как известно, оказался и знаменитый потом Феофан Прокопович⁸. Перед отправлением в Рим в коллегии св. Афанасия он обучался однако не в одной только униатской коллегии; еще раньше он был в коллегии киевской. Во время пребывания его в польской школе его успели совратить в унию и послали его в Рим, как уже обретеннаго униата и притом такого, который, благодаря своим способностям, мог, увлекшись новой верой, стать ревностным ея поборником. Между тем именно этого то и не случилось. Присмотревшись в Риме к строго католической церкви и увлекшись там изучением совершенно не входивших в его коллегиатский курс классических древностей, Феофан, или тогда еще Елисей—так как в монашество он постригся позже,—не только не оказался ревностным поборником унии, как этого ждали отцы базилиане, спровадившие его в Рим, но даже вовсе отрекся от нея. Заявил он впрочем о своем отречении, уже вернувшись в юго-западную Русь, в Почаевском монастыре, где им было принято монашество по православному обряду. Как видим, и римская коллегия св. Афанасия в некоторых случаях оказывалось безсильной для одоления в южно-руссах православия. Неудивительно поэтому, что более слабыя местныя юго-западныя школы и подавно не всегда достигали окатоличения своих православных питомцев.

Ревность между тем униатское духовенство обнаруживало большую. Оно стремилось, между прочим, к тому, чтобы питомцы их школ получали удовлетворение на всякий свой спрос. В виду этого, например, униатские радомысльские митрополиты, величавшиеся киевскими, так сказать in partibus infidelium, позаботились иметь в Радомысле школу, в которой до известной степени пополнялся курс коллегии для тех, кто желал посвятить себя священству. Такия школы так и назывались школами, приготовляющими nа kaplanstwo. Курс в них конечно, был специальный, практический и притом вполне в униатском духе. В приводимых ниже документах мы опять встретим точное указание на существование в XVIII в. такой приготовительной униатской школы на kaplanstwo. Еще в XVI в. подобныя семинарии для приготовления католическаго белаго духовенства были устраиваемы по разным епархиям в силу распоряжения тридентскаго собора. Подражанием католическим семинариям такого рода и были униатския школы, готовившия на kaplanstwo. Курс в католических ксендзовских семинариях длился три или четыре года. Учили там богословию пастырскому, догматическому, полемическому, логике, метафизике, костельным порядкам, гомилетике, катихетике, церковной истории. Но при такой широкой программе на деле мало чему научались в этих ксендзовских школах. Все обучение держалось на усвоение церковнаго ритуала. Униатския школы, им соответствующия, стояли еще ниже⁹. Первую униатскую семинарию такого рода открыл в 1594 году в Вильно Ипатий Поцей¹⁰.

Могли, наконец, попадать многие из православных, стремившихся к среднему и высшему образованию, и в собственно католическия коллегии иезуитов, широко раскинувших свою педагогическую деятельность¹¹, и в учебныя заведения ордена пиаров, которые в первое время после своего водворения в Речи Посполитой (в 1641 г.) ставили своею целью заботу об элементарном образовании, а потом стали явно конкуррировать на педагогическом поприще с иезуитами и, наконец, приобрели большое значение, как педагоги, после уничтожения иезуитскаго ордена в 1772 г.¹² В научном отношении и школы пиаров не стояли выше иезуитских, как и школы базилиан. Прежде всего и иезуиты, и пиары, и базилиане учили в классе «грамматики» говорить по латыни, потом в классе поэзии — писать латинские стихи и в классе реторики — писать речи. При чтении в коллегиях классических авторов больше всего обращали внимание на форму произведений, а не на дух. В классах же «философии» и «богословия» научали не нравственной стороне христианства, а предразсудкам и ханжеству¹³.

Но как бы ни было практически удобно православными людям праваго берега Днепра обучать своих детей в католических и униатских местных коллегиях, все же наиболее ревностные из них предпочитали возить детей своих за границу в киевскую коллегию, а еще чаще в переяславскую семинарию. Подтверждение этому мы встретим ниже. Случаи такие были нередки, хотя, например, в шестидесятых годах XVIII века, когда православная пропаганда в правобережной Украине, благодаря тогдашнему переяславскому епископу Гервасию Линцевскому и игумену Матронинскаго монастыря Мельхиседеку Значко-Яворскому, приняла широкие размеры, сношения с Переяславом и даже Киевом были всячески затруднены для правое л авных, и только сильная ревность в вере давала смельчакам охоту преодолевать эти трудности.

Нередко также случалось, что более состоятельные люди, одинаково как православные, так и католики, брали для обучения детей своих домашних учителей. Такими домашними учителями, или, как их тогда называли dyrectorami dzieci, были обыкновенно воспитанники названных выше польских коллегий, не получившие мест в школах, у более же образованных и разборчивых при выборе учителей — студенты киевской коллегии. Понятное дело, что последних брали в учителя почти исключительно состоятельные священники, не впавшие в унию.

Обращаясь за сим к документам, давшим нам повод затронуть в предъидущих строках вопрос о школах в правобережной Украине, мы прежде всего извлечем из этих актов сведения об учебной карьере священника Ивана Старшевскаго, которому в период его служения довелось попасть в самый водоворот разыгравшихся страстей гонимых православных и гонителей униатов и католиков¹⁴.

Родом Иван Старшевский был из села Вакулинцев, что близ Богуслава. В селе этом отец его был приходским священником, продолжая таким образом традицию отца своего, деда и прадеда. Первоначальное образование Иван получил в местной церковной школе в Вакулинцах, оставаясь там до 15 лет. По всей вероятности, это и была, одна из тех школок, куда священники и дьяки «прималы дитей на выслухы». Когда же ему исполнилось 15 лета, то отец отвез его в переяславскую семинарию. Очевидно, будучи в душе православным, отец Ивана Старшевскаго не мог отказать себе в желании воспитать сына в учебном заведении православном, хотя самаго его житейская нужда и заставляла оставаться униатским священником, так как православным, державшимся православия открыто, в иерархическом строе первой половины XVIII века, как уже сказано, со времени Иосифа Шумлянскаго, почти не было места. В переяславской семинарии Иван Старшевский с успехом прошел фару, инфиму, грамматику, синтаксиму и поэтику, на что пошло целых пять лет. Дальнейшее же прохождение курса (оставался, впрочем, при тогдашней организации переяславскаго училища, еще один класс реторики) было, очевидно, затруднительно по недостатку средств у отца. Надо было вернуться долой и думать о своем куске хлеба. И тут то вновь при тогдашних иерархических порядках радомысльских митрополитов пришлось и отцу, и сыну пойти на компромиссы. Обучавшемуся в переяславской семинарии священническаго места, очевидно, дать не хотели.

Год ждал Иван Старшевский возможности попасть на какой-нибудь приход, живя все это время при родителях в Вакулинцах. Наконец, отец его решил, что и сыну надо покориться тяжелой судьбе и отвез его в Радомысль к инстигатору русской (униатской) консистории «do Jmc. Xiedza Lubinskiego» , который приготовлял молодых людей «na kaplanstwo». Это приготовление длилось только один год. Затем Старшевский женился и, уже как униат, был в Радомысле посвящен в попы. За неимением свободнаго прихода, сперва он был викарием при отце своем в Вакулинцах, а потом получил и самостоятельный приход в с. Березняках в ключе Мошенском, где и оставался четыре года. В получении этого места ему посодействовал тогдашний униатский оффициал Примович.

Не трудно заметить, конечно, что при подобной учебной карьере, при двойственности влияний, охватывавших душу, молодой Старшевский не смог стать человеком убежденным; во все продолжение своей деятельности, насколько ее касается документ, которым мы руководствуемся, Старшевский выступает то униатом, то вновь ревностным православным, то опять униатом. Забота о сохранении куска хлеба была для него единственною путеводною нитью—и он плыл всегда по течению.

Краткий пересмотр дальнейшей судьбы Старшевскаго убедит нас в этом. В 1767 г., когда громады сельския порешили ревностно отстаивать свою веру от дальнейших притязаний униатов и отовсюду попрогоняли униатских попов, прогнан был из Березняков и Старшевский. Обратился он в этих трудных обстоятельствах к тогдашнему официалу Мокрицкому, заступившему место Примовича, но Мокрицкий не захотел даже слушать его и велел дать ему 700 розог, почему-то вообразив, что он, как бывший священник Мошенскаго ключа, состоит православным, подобно другим священниками этой местности, наиболее резко заявившей себя против унии. Тогда отвергнутый Мокрицким и ушей Старшевский решил в силу, необходимости отправиться в Переяслав, где, конечно, стал православным и в самом деле. Но в левобережной Украине не находилось для него прихода, и он за 5 р. в год остался священником при Михайловском монастыре близ Переяслава. Вспомнил о нем архиерей Гервасий однако довольно скоро: когда явились в Переяслав посланцы от громады села Завадовки (черкас. у.) и стали просить себе православнаго попа на место попа Фалинковскаго, от котораго, по их выражению смердело униатом, несмотря на видимое обращение его к «благочестию». Гервасий указал им на Старшевскаго. Последний отправился тогда в Завадовку, но не сразу удалось ему получить церковь от униатскаго попа. Пришлось ему даже претерпеть побои и всякие оскорбления от сына Фалинковскаго. Только с появлением в ближайшей округе гайдамак Железняка решились завадовцы силой отобрать у Фалинковскаго церковь и отдать Старшевскому. Впоследствии Старшевскому приходилось даже ездить в Корсунь на поклон к Железняку с выборными от громады и вместе с ними поднести ему хлеб-соль. Когда же потом, по поводу убийства Железняком Фалинковскаго, Старшевский был обвинен пред военно-судной кодненской коммиссией в содействии этому убийству, то он, этот ревностный православный во время гайдамацких удач, желая выпутаться из беды, православие называл пред судьями схизмой и самое свое обращение к нему объяснял только необходимостью как-нибудь поддержать свое существование.

Как видим, школа, пройденная Старшевским, человеком средних сил, не дала ему стойких убеждений и готовности крепко стоять за правое дело в трудных обстоятельствах жизни.

Но вот перед нами человек с иной учебной карьерой, судившийся, как и Старшевский в 1771г. в той же Кодне¹⁵. Это новое лицо— Ян Барковский-Дунин-Градовский. Отец его был поляк и католик, мать русская и православная. Дед Яна со стороны матери настоял на том, чтобы первый внук был окрещен по «русскому» обряду. Потому то Ян, как старший между братьями, был православным, остальные же все католиками. Родители Яна были люди не бедные: отец состоял наместником трех сел—Яблоновки, Паланичинец и Пилипов, находящихся в белоцерковском ключе. В Яблоновке и родился интересующий нас Ян. Желая дать сыну образование, родители отдали его в Белую Церковь в частную школу, или, вернее, пансион директора, т. е. учителя Ичаецкаго. Четыре года учился там Ян Градовский и затем для продолжения курса был отвезен в Житомир в тамошнюю коллегию отцов иезуитов, которую оставил после смерти отца, закончивши класс поэтики¹⁶. Необходимость в заработке заставила его отправиться искать себе места писаря или домашняго наставника. В местечке Кошеватом губернатор (управитель), пан Раецкий, предложил ему быть у него писарем и в то же время учителем его детей—«durectorem dzieci». Градовский согласился и прослужил в Кошеватом, живя в доме губернатора, три года. По прошествии же трех лет, когда губернаторския дети, его питомцы, подросли, пан Раецкий отправил детей, вместе с Градовским, в Умань в тамошнюю базилианскую коллегию, ученики и ректор которой (Костецкий) потом в 1768 г., во время уманской резни, были перебиты¹⁷; на обязанности Градовскаго лежало следить за занятиями маленьких Раецких. Сам Градовский, сохранив стремление к знанию, счел необходимым воспользоваться удобным случаем и закончить курс коллегии, поступив в класс реторики, не пройденный им раньше по случаю смерти отца. В таком положении ученика и учителя Градовский оставался в Умани полтора года. Когда же в 1766 г. на Рождественские праздники он привез детей Раецкаго в Кошеватое и узнал тут, что в Богуславе открывается хорошо оплачиваемая должность писаря—он отправился туда, оставив Раецких и педагогическую деятельность.

Являясь после учения в коллегиях православными даже в такие моменты, когда это было не выгодно, как напр., во время суда над гайдамаками, Градовский тем самым обнаружил значительную религиозную стойкость. Личныя же его способности, знание им педагогическаго дела—все это, очевидно, даже поляков, имевших с ним дело, заставляло забывать его иноверие. Школа, пройденная им, не навязав ему католичества, не дала однако никакого критерия и для того, чтобы разобраться—какими путями идти в жизни в тогдашних политических условиях, когда действовали одновременно в Украине и барские конфедераты, и гайдамаки.

Оставленный в Богуславе бежавшими панами для охранения имущества, котораго они не успели отправить в Белосток, место своего убежища, Градовский не успел угодить им—ничего сохранить ему не удалось, когда в Богуслав нагрянул Железняк с своей ватагой. Ему пришлось быть только молчаливым свидетелем дележа гайдамак панским добром и оригинальной продажи всего награбленнаго какому-то купцу из г. Острога, Тарану, бывшему при Железняке, причем всем вещам производилась вполне основательная оценка. По уходе же Железняка из Богуслава, Градовский, видя, какое брожение вызвало появление его среди богуславских крестьян и как много их пошло в гайдамаки, счел за более удобное для себя и семьи своей скрыться за границу, в пределы гетманщины, в слободу Чумаки, отстоявшую в двух милях от Переяслава. По успокоении же бури, когда в Богуслав вернулись паны, поспешил туда и Градовский. Но тут его постигла неприятность: его стали судить за слишком подозрительную слабость при охранении панскаго добра во время прихода Железняка. Странным и подозрительным казалось и то, что он, панский писарь и как будто сторонник панских интересов, остался в живых в ту антипанскую пору. Градовский тем не менее ловко опроверг взведенныя на него обвинения, а в добавок защитил и сотника богуславских , надворных козаков Шелеста, который успел нагреть руки на панском добре, хотя и выступил наружно героем при защите панства в то время, как большинство надворных козаков, по примеру Гонты, шло в гайдамаки.

Таким образом Ян Барковский-Дунин-Градовский сумел воспользоваться полученным образованием, очевидно, для практических мелких нужд, но широкаго идеала, которым могла бы быть освещена его жизнь, школа ему не дала. В то время, когда надо было определенно стать в период борьбы народностей на ту или другую сторону, он предпочел эмигрировать и остаться вне всяких политических связей. Только традиционное православие не оставлял он и притом даже во время кодненскаго суда над ним. В этом его единственное достоинство, но не школой было оно дано ему.

Не всегда однако выходили из тогдашних школ люди уравновешенные, хотя бы в практической жизни, вроде Яна Градовскаго. Подчас питомцам униатских и католических коллегий не оказывалось подходящаго места в кадрах Речи Посполитой—и они гибли, как бродяги, попадая из тюрьмы в тюрьму. Таким неудачником в в документах наших предстает шляхтич Мартын Цыбулский-Островский, судившийся в Кодне в том же 1771 году. Отец его Францишек, владел небольшим имением близ села Демковец. Когда сынку его Мартыну исполнилось 8 лет, он отвез его в базилианскую коллегию в Любар¹⁸. Мартын пробыл в ней до класса реторики, и заняло это у него целых 9 лет. В реторике же он не пожелал оставаться и без позволения отца вернулся домой в Демковцы. В виду категорическаго отказа сына учиться, Францишек Островский решил отправить его во Львов—чтобы он там себе приискал работу. Как раз в это время ехал на львовские контракты знакомый Островских, пан Куклярский. Он охотно взялся подвезти Мартына во Львов и, живя там три недели, во все продолжение контрактов, держал Мартына при себе, зная, что денег у него от отца немного. Место, между тем, для Мартына не отыскивалось, чему немалой помехой служило отсутствие у него свидетельства из любарской базилианской коллегии о пройденном им значительном курсе учения. Наконец, пан Куклярский уехал и Островский, все еще надеясь на получение работы во Львове, с месяц жил там, благодаря поддержке бывших своих товарищей по любарской коллегии, успевших уже разместиться в качестве dyrectorow dzieci¹⁹ то в школах, то в частных богатых домах; были между этими товарищами и такие, которые, неудовольствовавшись любарской наукой, приехали продолжать учение в разных львовских учебных учреждениях (были там две коллегии—иезуитская и пиарская). Но, конечно, молодые люди не долго могли на свои скудныя средства содержать Мартына—и он в один прекрасный день отправился на дешевый рынок (tandyt), продал там свою порядочную одежу, заменив ее худшей (роdleysza), и приобрев таким образом 12 злотых, жил на эти деньги и пил. Исчез однако скоро и этот капитал. Стал тогда Мартын поживляться мелким воровством, и когда однажды он напился, его арестовали, подозревая в каком то, кажется несовершенном им, преступлении. Потом его и выпустили бы из кордегардии, куда он попал и где тогда держали плененных гайдамак, но за ним никто в тюрьму не приходил,— без этого же условия обыкновенно подозреваемых в бродяжничества из тюрьмы не выпускали. Не малую беду пришлось ему перенести тогда: его, как преступника, заковали в кандалы, и гоняли вместе с гайдамаками работать на фабрику вельможнаго пана генерала Корытовскаго. И такое положение дел длилось бы и для Островскаго столько же, сколько и для его неожиданных товарищей гайдамак. Имея последних в своем распоряжении в количестве 60 душ, промышленный генерал успел их силами, во-первых выстроить себе во Львове «jedna z najpiekniejszich kamienic» на львовском рынке, да и на фабриках своих их руками переделал дела немало. Доставлял он им за это якобы хорошую пищу и помещение, вполне предупреждавшее возможность всяких с их стороны попыток к побегу. Польский мемуарист конца прошлаго века, Адам Мощинский, с сердечным умилением говорит об этой мере Корытовскаго, усматривая в его поведении относительно массы подлежавших смерти (и подчас вполне невинных) гайдамак государственную мудрость, которой должны были бы воспользоваться и другие жестокие вершители гайдамацких судеб того времени²⁰. От милостей Корытовскаго или другими словами от безконечной каторги избавил гайдамак только наступивший вскоре раздел Польши, после котораго австрийское правительство нашло возможным в своей доле, в Галиции, отпустить заключенных гайдамак на волю²¹.

Пришлось бы до этого благого момента ждать воли и мало в чем повинному Островскому, если бы в конце девятой недели его работы на фабрике Корытовскаго не увидел его там случайно пришедший «товарищ» полков королевских, Ивиковский, под «директорством» котораго он ходил в Любаре в школу. Ивиковский узнал своего бывшаго ученика и посодействовал его освобождению. Ушел тогда Островский к отцу в Демковцы, но у отца не остался: пришлось снова искать места. На этот раз он, после целаго ряда мытарств, очутился в Лабуни, надеясь там наняться у пана Урбанскаго. Когда же пана в селе не оказалось и возвращения его пришлось Мартыну долго ждать, надо было заложить снова хорошее платье ради покупки хлеба. У одного жида он за три злота заложил кунтуш «sagalesowy, gryszpanowy», а у другого за 4 злота штаны «sukiene niebieskie». Сам он при этом остался «bez zadnych spodni», разсчитывая тотчас же приобрести за два злотых с половиной самое простое платье. Прежде однако, чем это случилось, оригинальным костюмом своим он привлек к себе внимание коменданта стоявшей в Лабуни хоругви, пана Зборовскаго; последний, узнав в нем бывшаго львовскаго арестанта, потребовал от него выпускнаго билета из тюрьмы, а когда последняго не оказалось, то арестовал его и отправил в Кодню. Военно-судная коммиссия была поставлена в необходимость не только наводить справки об Островском во Львове, но ей пришлось в добавок обсуждать, зачем Островский каким то странным, трудно-разборчивым почерком написал, из Лабуни письмо с извещеним о расположенной в этом селе хоругви польскаго войска. Письмо это могло казаться тем более странным, что, по утверждение самого Островскаго, оно предназначалось будто бы отцу его, притом же и отправить это письмо по назначению он вздумал чрез какую то подозрительную личность, с которой много пьянствовал. Пришлось коммиссии иметь в виду в добавок и случившееся близ Лабуни ограбление купца-грека тремя какими то злоумышленниками; причем два из грабителей были пойманы, третьим подозревали Мартына Островскаго. Но последний кой-как освободился от подозрений в шпионстве по поводу письма, относительно котораго думали, что написано оно для какой то шайки гультаев, разсчитывавших напасть на Лабунь и интересовавшихся поэтому расположенными там военными силами; освободился он и от подозрения, будто участвовал в грабеже грека. Личность, через которую он собирался отправить письмо свое и которая казалась как-то поспешно скрывшеюся, он назвал: это де был dyrector dzieci Барцинский, состоявший в такой роли у п. Ходоровскаго в с. Вржеснювке. Как человек не лишенный образования, Островский оказался пригодным Барцинскому для совместной приятной выпивки. Приговор над Островским в Кодне не отмечен. Дальнейшая судьба его также ненавистна. Во время суда в 1771 г. ему было всего 24 года.

Конечно, таких неудачников, как Мартын Островский, выходит много из всяких школ, но это однако не выгораживает школ базилианских половины XVIII в. от упрека в недостаточной их пригодности для жизни. Воспитывали базилианския и иныя коллегии своих питомцев для занятия духовных, педагогических и писарских должностей, и раз питомцам этим не удавалось стать kaplanami dyrectorami dzieci и писарями— они вовсе оказывались выбитыми из жизненнаго строя; таков был и являющийся в деле: dyrector dzieci Барцинский: очутившись педагогом, он начал пить, быть может томимый несродностью для него выпавших на его долю занятий, переменить которыя он был не в силах, благодаря особенностям пройденной им школы.

Отметим теперь еще характер начальнаго обучения у православных дьяков той поры. Материал для этого дает нам биография двух юношей Тхоржевских, бывших на суде в Кодне по совершенно случайному поводу²².

Старшему из Тхоржевских, Захару, было во время суда 17 лет, меньшому, Омельку,—15. Были они дети приходскаго священника с. Ольшанки, что в белоцерковском ключе, вблизи самой русской границы. Отец и мать их сперва отдали их для учения в местную Ольшанскую школку, а потом в Любар в коллегию к отцам базилианам. В Любаре они ходили целые полгода в инфиму, но когда их родители оба умерли в течении одного года, дядя взял их к себе, разсчитывая обучить их дома. Вскоре однако и дядя умер, и дети сами, будучи в возрасте 10—12 лет, решили отправиться в село Гусачевку «на выслухи» к местному дьяку, разсчитывая у него чему-нибудь научиться. В школе этой пробыли они затем несколько лет до самаго своего арестования.

Насколько однако тяжело жилось там мальчикам, можно видеть из тех обстоятелств, при которых их арестовали.

«Состоя у дьяка в услужении — читаем в показаниях старшаго из них, Захара,—мы были однажды зазваны им к местному протопопу Зражевскому для работы на виннице (винокурне). Работали мы там напролет целую ночь. Утром только вышли мы оттуда в плебанию (дом священника)— чтобы поесть. Но тут нас арестовали и увезли из Гусачевки. Причина ареста была, повторяем, случайная. Дело в том, что Зражевский был ревностный православный, вернувший, в качестве протопопа, к благочестию из унии несколько белоцерковских приходов. И вот в то время, как он мирно пребывал в своем доме в сообществе с двумя монахами из Волощины и dyrektorom dzieci своего отца, Стефановичем, на его усадьбу напал польский отряд, устроив при этом правильную осаду. Всем взрослым пришлось отстреливаться для того, чтобы отразить врага. Нападавшее, в виду своей слабой численности, отступили, после чего Зражевский с писарем своим, приглашенным из Переяслава, торопливо оставил Гусачевку. Но отступившие, не зная этого последняго обстоятельства, призвали в Гусачевку свежия силы и тогда то, несмотря на значительное сопротивление, все маленькие Тхоржевские, принятые за сыновей Зражевскаго. Учение свое им пришлось таким образом закончивать до суда, наступившего нескоро, в кодненской яме (тюрьме).

Тасканье школяров из дьячковских школ на работу в винницах в данном случае практиковалось в приходе вполне убежденнаго православнаго священника, безстрашно отстаивавшаго свою виру и бывшаго даже протопопом! Можно же судить, что представляло собою хождение к дьякам на «выслухи» в приходах, где священники могли менее основательно понимать значение школьной науки для православных в моменты суровых наступлений на них католической пропаганды!

А как высоко в среде Зражевскаго ставили воспитание детей в православном русском духе — вполне выясняется хота бы из выбора отцом протопопа Василия Зражевскаго— Мойсеем Зражевским, который был приходским священником в с. Салтановке белоцерковскаго ключа, в dyrectorу dzieci своих, братьев отца Василия, не человека из католических или униатских коллегий, а студента киевской коллегии, да еще из последняго ея класса—теологии. Биография и личность этого студента, в виду интересующаго нас вопроса о школах и учителях в правобережной Украине в половине ХVIII века, не могут быть здесь опущены.

Студент этот был Петр Стефанович. Родился он в Киеве. Родители его были киево-подольские мещане. Исповедание и их, и сына было православное. Детство провел он при отце и матери и, как только стал входить в школьный возраст, тотчас был отдан в киевскую коллегию. «Русскую» первоначальную науку он усвоил себе до 14 лет, а латинскими науками занимался целых 12 лет и достиг последняго класса коллегии—класса теологии—на 27 году своей жизни. Не закончив этого последняго класса. Стефанович для поправления своих материальных средств согласился временно принять на себя kadycya dyrektorska—и попал в дом названнаго священника Мойсея Зражевскаго, старший сын котораго, Василий, состоял, как уже сказано, протопопом в Гусачевке и был ревностным возстановителем благочестия в крае. Учить Стефановичу пришлось двух маленьких поповичей—Федора и Ивана. При его православных убеждениях ему легко было жить в православной семьи Зражевских, и он, очевидно, искренно интересовался движением, в котором ревностное участие принимал старший брат его учеников, протопоп гусачевский. Этот интерес его выразился, между прочим, в посещениях протопопа, у котораго он всегда мог и новинки узнать по делу религиозной борьбы, и встречаться с людьми, живо относившимися и к политическим, и к религиозным вопросам того времени, а не то и с монахами из далекой православной Волощины.

Даже быть арестованным пришлось Стефановичу из за этих его сношений с протопопом Зражевским. Случилось это тогда же, когда были взяты поляками и братья Тхоржевские—во время внезапнаго наезда польскаго отряда на усадьбу протопопа с целью арестовать его. Стефанович, спавший с бывшими тогда у протопопа двумя волошскими монахами по случаю летней поры в сарае, не слышал перваго нападения, а когда утром он встал и пришел в плебанию и в этот момент вновь произошло нападение со стороны поляков, незнавших, что Василий Зражевский с своим переяславским писарем успел убежат, ему вовсе не было охоты отстреливаться, и он хотел было незаметно через балкон уйти от нападавших, но не успел: был ими ранен и затем арестован. На суде затем Стефанович держал себя, как человек, вполне понимавший положение тогдашних дел, так что, очевидно, Моисей Зражевский, выбирая его в наставники своим детям, не ошибся в его достоинствах. Он не дал на суде никаких показаний, компрометировавших Зражевскаго в глазах поляков. На вопрос, в чем заключались секретныя сношения протопопа с Киевом и Переяславом, он прямо отвечал, что ни в какия секретныя дела оба Зражевские его не посвящали, и он, Стефанович, живя у них, был исключительно занят делом обучения поповичей. Из показаний Стефановича видно затем, что, оторвавшись на время из коллегии ради «директорской кондиции», он все же не бросил мысли окончить и последний класс теологии. Прямо от протопопа Зражевскаго, где разсчитывал прогостить три дня, собирался он направиться в Киев в коллегию, но злая судьба закинула его вместо киевской коллегии в кодненскую яму, откуда не скоро удалось высвободиться.

Этим мы закончим изложение имевшихся в нашем распоряжении данных о школьном и домашнем обучении в правобережной Украине в половине прошлаго века.

Я. Шульгин.