Михаил КУЗМИН
Г.НАРБУТ (ПО ПОВОДУ ПОСМЕРТНОЙ ВЫСТАВКИ)

Безукоризненное техническое мастерство в своей области, феноменальная каллиграфия, известная сухость и отсутствие лиризма, гербы, надписи, росчерки, арматуры, бунчуки, ясно выраженный областной колорит (польско-украинский) - отличают Г.Нарбута от прочих графиков второго поколения "Мира Искусства" (Добужинский, Митрохин, Чехонин и др.). Игрушки и гербы - детство и старость, внук и дед. Чем более развивалась индивидуальность художника, тем яснее становились эти черты, причем геральдика все настойчивее вытесняла игрушечность его первых вещей, когда он находился под очевидным влиянием А.Бенуа. Где видно влияние, там скорее можно заметить и разницу. Поэтому интересно сравнить "Игрушки" Нарбута с известной "Азбукой" А.Бенуа. У последнего все - лирика, разнообразие, пышность и юмор, несколько литературная (общее настроение первых художников "Мира Искусства") поэзия детских комнат, скажу, даже петербургских детских комнат. Но он сам весь, целиком, в этих комнатах, этих восторгах и фантасмагориях. Это очень домашне, местно, лично. Нарбут же, комбинируя механическую прелесть игрушек (тех же отчасти, что у А.Бенуа), по-своему расставляя их, схематически и несколько отвлеченно воссоздает не живой, трепетный, немного растрепанный мир, а какой-то далекий, небывалый город, пейзажи, государство, которое он никогда не видел, не выезжая из своей усадьбы, и к которому он относится подозрительно и юмористично, с хохлацким недоверием. Полное отсутствие восторженности, мертвенная планомерность его игрушечных построений и скрытая насмешка роднит Нарбута в данном случае с Гоголем. Если это - детскость, то довольно жуткая. Если бы творчеству Нарбута было свойственно заниматься иллюстрациями, то скорей всего ему подошли бы "Мертвые души", трактованные с холодной и брезгливой механичностью. Или басни позлее, или проявления официальной планомерности в жизни (парады, смотры, шествия, может быть, даже битвы). Городская жизнь представляется ему далекой, механической, враждебной и несколько смешной. Так он мыслит о ней из украинской усадьбы.

Усадьба, украинская усадьба! Характерное место для Г.Нарбута. Тут он может подняться до пафоса, любви и восторга. Может быть, лучшее, любимейшее, что он сделал, это - "Украинская азбука". Но напрасно мы стали бы соединять с понятием усадьбы какие-то "Вечера на хуторе близ Диканьки", вишневые сады, приволье и "благословенное небо" Малороссии. Ничего этого вы не найдете. Гербы, бунчуки, панаши, грамоты, росчерки, чертежи былых крепостей, польские семейные портреты, гетманские печати - вот что восторгает и окрыляет этого обреченного графика и каллиграфа. Этот запутанный и замкнутый в себе мир областной, провинциальной канцелярии заменил художнику и лес, и поля, и облака, и людей, и всю жизнь. Его линии, его почерки, ход его воображенья, его любовь, его лирика идут именно от канцелярского росчерка, а не от природы, не от движения живого человека. Оттого их безупречность, их абсолютность, чистота и какой-то европеизм, но оттого же и некоторая мертвенность и механичность. Формальное мастерство большой марки. "Комар носа не подточит". Линии холодны, но восторженное упоенье источниками этих линий дает им жизнь. Без этого трепета влюбленного архивариуса и без насмешки, брезгливой и заточенной к явлениям жизни и природы (слишком растрепанно, слишком асимметрично, слишком живо по сравнению с гетманскими дипломами) творчество Нарбута производило бы несколько жуткое впечатление.

Понятно, почему Г.Нарбут был великолепным графиком в смысле книжного украшения и не увлекался иллюстрациями. Работы его в последней области менее удачны. Его лирика, его пафос - из геральдических, канцелярских, каллиграфических (не природных) линий создавать новую природу, новый (опять-таки почти всегда геральдический) мир.

При взгляде на его животных, деревья, человеческие фигуры всегда чувствуешь, из какого росчерка, печати они произошли, и в какого щитодержателя, грифона, в какую канцелярскую закорючку хотел бы обратить их художник. Таким образом достигается впечатление механической фантастичности, хотя автор не особенно обладает последним свойством и к нему не стремится. Лирическое же отношение артиста к явлениям живой и человеческой природы, когда оно высказывается, - насмешливое, слегка брезгливое, словно ему смешно сходство этих явлений с канцелярскими произведениями и досадно на их несовершенство с точки зрения каллиграфии. Особенным пристрастием - положительным и отрицательным -пользуются у него города, далекие и чуждые его усадьбе, идеал которых, конечно, ему чудится в тех схематических изображениях городов, что помещались над старинными планами и картами, и в проявлениях коллективной жизни которых виднее всего размеренная механизация и несовершенство этой планомерности.

Произведения Г.Нарбута разнообразны и многочисленны, охватывают многие эпохи русской исторической жизни, - но мне хотелось вскрыть задушевнейшее, самую близкую любовь и ожесточенное отрицание. Первая влекла его всегда к произведениям графического искусства известного характера, именно архивно-канцелярского; второе было направлено против явлений жизни, несоответствующих его графическому идеалу или, скорее, не до конца совпадавшему с ним, потому что того, что безумно и беззаконно раздирает всякую планомерность, он совсем не касался. Я думаю, что таких вещей, таких явлений для него просто-напросто не существовало. Лучшей и любимейшей для него работой было бы изображение городов над планами, гербов, девизов и военных форм. Его обобщенность, схематичность, делающие его искусство наиболее чистым, общеевропейским, к счастью смягчены провинциальной, мало известной, польско-малороссийской расцветкой.

Индивидуальность Г. Нарбута отличает его от сверстников: романтика Добужинского, то детского, то идиллического, то мрачно-городского, то беспокойного, всегда человечного; от лирической орнаментации Д.Митрохина, от Чехонина и др. Ближе других по чисто внешним признакам стоят к Нарбугу Е.Лансерэ и О.Шарлемань, но всего интереснее и разность и близость можно наблюдать при сопоставлении покойного художника с А.Бенуа и Я.Билибиным. Я не возьму на себя смелости подробно разбирать технические приемы этих художников, но мне кажется очевидной художественная близость этих артистов, особенно в начале деятельности Г.Нарбута.

Творчество Билибина очень скоро специализировалось географически и исторически, и, хотя исходной точкой его вдохновения, как и Нарбута, были не природа и жизнь, а произведения искусства, но выбор их предопределил и расхождение этих художников. Билибин углубился в русский лубок, рассматриваемый им несколько с точки зрения немецких романтиков (Швинде и др.), и создал немного фальшивую сказочность, в которой все-таки действовали, хотя и условно, человеческие фигуры. Нарбут же всецело отдался бесперсонному искусству украинских канцелярий, осуществляя, может быть, идеал чистой графики.

Разница между произведениями Нарбута и живым, неровным, теплым и отнюдь не чисто техническим творчеством А.Бенуа была мною указана выше.

Место Г.Нарбута, как замечательного техника, вероятно, не останется вакантным, но его индивидуальность (как и всякая, хотя бы минимальная) ничем незаменима, тем более, что теперь, увы, круг его жизни и творчества завершен, и все предположения, куда бы повел его творческий дух, относятся к области гаданий. Не только изучение истории русской графики немыслимо без внимательного рассмотрения работ Г.Нарбута, но и живая жизнь русского духа, поскольку она сказывается в русском искусстве, не полна без этого имени.

"РУССКОЕ ИСКУССТВО", № 1,1923

Г. И. Нарбут принадлежит к тем натурам, которые сразу же “находят себя”. Им не приходится тратить целые годы на сомнения, на выбор рода искусства. Почувствовав призвание к рисованию, и еще в Глуховской гимназии скопировав шрифт Остромирова Евангелия и рисунки Билибина к русским сказкам, Нарбут стал на истинный свой художнический путь.

Приехав в Петербург, он явился прямо к Билибину, наиболее “книжному” в то время - 1906 г. - художнику, поселился у него и начал работать для книги. Первые же его рисунки, исполненные для издательств, вызывали особое одобрение именно своею пригодностью для целей фотомеханического воспроизведения. С тех пор и стал работать для печати; к масляным краскам его не тянуло, ни этюдов, ни картин не писал, и альбомов с набросками и зарисовками у него не найти. Все рисунки сделаны в предвидении цинкографического клише. Этим обусловливается их техника, четкая, ясная работа пером, силуэты, черные контуры, к которым иногда прибавлялся один-два красочных тона.

Иллюстратору, работающему для цинкографического штрихового клише, необходимо совмещать в своем лице изобретателя-художника с исполнителем-гравером. Задумав композицию, необходимо перевести ее на язык черных пятен, линий и штрихов таким образом, чтобы фотомеханическая репродукция могла их точно передать.

Это совмещение, для многих художников тягостное и невыполнимое, нисколько не тяготило Нарбута; его, напротив, увлекало изучение чисто графических приемов, он сознательно сковывал себя строжайшею дисциплиною штриховедения. Для него не было безразличным, как положить штрихи в том или ином случае: не все равно, идут ли они слева направо или справа налево, перекрещиваются или остаются параллельными друг другу.

Только пройдя суровый искус и овладев каллиграфическими системами, художник и мог достигнуть той свободы, какая радует и изумляет в его последних работах.

В прекрасно оборудованных типографиях “Сириус” и “Голике и Вильборг” Нарбут находил опытных и доброжелательных печатников, их советы и указания применял в работах, и его рисунки никогда не вызывали затруднений при воспроизведении (единственный раз он нарушил просьбу экономного И. Н. Кнебеля: “класть не больше 4-х красок” и в “Игрушках” раскрасил рисунки с необыкновенною тщательностью и пышностью, цветною обводкою по контуру, задав много работы печатавшим в красках литографам). В оттисках сохранялись графические особенности оригинала, тонкие штрихи не сливались в сплошное пятно, общая декоративность композиции не нарушалась. Оттиски делались на ватманской бумаге и в большом числе. Нарбут любил их раскрашивать, внося каждый раз все новые варианты. Уверенность графического приема, ясность композиции при всей ее иногда сложности - вот характерные черты дарования Нарбута. Они связаны с необычайною определенностью замысла и остротою внутреннего видения. Именно эта ясность мысли и позволяла Нарбуту часто исполнять рисунок “в один присест”, без подготовительных эскизов и заметок и без последующих поправок и изменений.

Техника вырабатывалась на примере вначале Билибина, а затем на рисунках русских украшателей книг первой четверти XIX в.

Кратковременно, но с достаточной ясностью влияли японские эстампы, древние иконы, политипажи 40-х гг. (Берталь и Гранвиль Нарбутом были любимы), эпинальские картинки и русские лубки.

В начале деятельности особенно часты бывали заимствования для композиций целых частей из старинных картин и гравюр.

И постепенно, упорным трудом и напряженною волею художника все посторонние влияния были усвоены и обращены в особенный, живой и свободный, личный почерк Нарбута, в манеру, отличавшую его работы от работ современников.

Особой прелести и свободы приема достиг художник в последние годы жизни, в свой украинский период, насколько можно судить по тем немногим образцам, которые дошли до нас.

В этих работах обнаруживаются “национальные” влияния, результат внимания художника к деревянным гравюрам ранних лаврских изданий, а также к академическим “тезисам” начала XVIII в. В рисунках Украинской Азбуки Нарбут дает пример наибольшей выразительности в композиции.

Азбука начата была в Петербурге, в 1917 г., где было сделано 14 рисунков, остальные, по сведениям, закончены были в Киеве, в 1918 г. Здесь фантазия художника проявилась с особою силою и гибкостью. Будучи внешне сковано строгим заданием - в композицию каждого листа входили лишь предметы, называвшиеся с определенной буквы: В - ветряк, ведро, ваза и т. д.; Н - негр, нитка, ножницы, ножи и т. д., - воображение художника как бы напряглось и углубилось, дав неожиданные и остроумнейшие размещения элементов композиции.

В графическом наследстве Нарбута отражено редкое богатство и разнообразие духовного мира художника. Он не останавливался на одном, раз достигнутом, его как бы привлекали противоположности. От детских песенок и сказок переходил к геральдическим мотивам, от Андерсена - к Аллегориям на войну 1914 г., от кустарных игрушек-к Капитулу Орденов. Добродушная и слегка ироническая усмешка сменялась торжественным декламаторским жестом. 

Важная составная часть книжных украшений, шрифт был разработан Нарбутом по выдающимся образцам типографского искусства XVIII в. и начала XIX в. с совершенно исключительною любовью и пониманием, и в этой области ему нескоро явится заместитель. В надписях, стройно и декоративно располагающихся на странице, часто в сопровождении великолепных росчерков и завитков, Нарбут выказал наивысшие каллиграфические особенности своего дарования. Его серия детских книг, изданная И. Н. Кнебелем, появилась на книжном рынке в то время, когда он был заполнен грубыми и безграмотными изданиями для детей, раззолоченными, расцвеченными всеми цветами радуги и - пустыми; с нее началось возрождение (правда, медленное!) художественной детской книги. 

Значение Нарбута в том, что, приняв культурные графические навыки “Мира искусства”, покорный своему призванию, он с истинным героизмом все силы и способности направил на борьбу с упадком художественной внешности книги и стремился создать книгу как произведение искусства, законченное и цельное, от переплета до последней концовки.